Стакан воды.

Я возвращался домой из магазина, нагруженный пакетами со снедью. Накрапывал дождик, изумительно пахло преддверием большой грозы: озоном, прибитой первыми каплями пылью и уже готовыми к душу липами. Я торопился, надеясь оказаться дома до начала вселенского потопа. У моего подъезда я обогнал тоненькую девушку, ведущую седобородого, дряхлого деда. В одной руке девушка тащила огромный брезентовый рюкзак – лямки его волочились по асфальту, другой поддерживала старика под локоть. Я услышал ее неожиданно низкий, грудной голос: „давай, дедушка, передохни, нам еще на четвертый этаж подниматься“.
Я остановился.
– Вы Наташа? – Девушка была весьма миловидна. Изящная, большеглазая, с короткими каштановыми волосами, острыми ключицами и восхитительно тонкими запястьями.
– Да! А вы тот художник с пятого этажа?
– Да я тот… Вам Дима рассказал?
– Угу. – Девушка поморщилась опуская тяжелую ношу на асфальт. На ее руке алели следы врезавшихся рюкзачных ремней.
– Давайте я вам помогу – я протянул руку к рюкзаку. – Я просто оставлю его под вашей дверью. А то пока вы с дедушкой зайдете. – Тут я вспомнил, что не поздоровался со стариком и повернулся к нему.
– Здравствуйте! Меня Иероним зовут.
– Здравствуй, Ероним – дед протянул мне навстречу очень живописную жилистую руку опутанную сетью по-старчески вздувшихся голубых вен. Я ее с удовольствием пожал. Рука была жесткой, сухой и горячей. Я по-внимательнее посмотел на деда. Глубоко посаженные глаза блестели веселыми угольками из-под седых кустистых бровей. Борода была совсем седой, с табачной желтизной на усах.
– А я Федор Петрович, – представился он.
– Вы что, вот так каждый день по лестнице вверх-вниз? – спросил я деда. – Неужели не тяжело?
– Да нет, – дед улыбнулся, показывая остатки прокуренных зубов – удивительно, но это не портило его улыбку, открытую и теплую – я к внучке на побывку. На недельку, а, коли не прогонит, то и на все две!
– Дедушка, – смутилась Наташа, – ну что ты такое говоришь!
– Ой, Наташка, – дед озорно покосился на нее – ужо я надоем тебе за неделю, вот увидишь! То-то бабок наведу на танцульки – не порадуешься!
– Вот он всегда такой! – заулыбалась Наташа – сколько себя помню, он всегда такой весельчак-болтун был. Вот и сейчас доболтался! – Она слегка шутливо ткнула деда острым своим локотком в бок. Тот притворно охнул. – Думаете это он просто так хозяйство свое оставил и к внучке на побывку? Да сбежал он! – Она, хмыкнув, покосилась на деда – Шутник.
Дед стоял актерски потупясь, изподлобья поглядывая то на меня, то на внучку. В глазах его резвились бесенята. По лицу блуждала хитрая ухмылка.
– Сбежали? – я удивленно посмотрел на Федора Петровича. – От кого?!
– А от милиции нашей и сбежал – с оттенком гордости ответил он.
– От милиции? Это что же вы – беглый преступник, скрывающийся у внучки? – мне стало весело.
– Натурально – дед приосанился. – Наш участковый, Серега-т меня небось везде разыскивает с собаками.
– Да что же вы такое, Федор Петрович утворили? Белье соседское украли, что ли?
– Расскажи ему, дедушка, расскажи – укоризненно обратилась к деду Наташа, но глаза ее смеялись.
– А че-т, и расскажу. – Старик стал хлопать себя по карманам и, нахлопав сигареты, стал закуривать. Я решил последовать его примеру.
– Вы позволите? – я поднял глаза на Наташу.
– Ах, курите – томно, подкатив клаза сказала она и, не выдержав, засмеялась.
– Так вот – дед выпустил струю дыма, достойную паровоза – Полтора месяца назад жена моя, ее бабка вот, Устинья Ивановна, земля ей будет пухом, преставилась. Болела, сердешная, долго, с год, и вот – отмучилась.- Федор Петрович непритворно горестно вздохнул.
– Примите мои соболезнования – такого начала веселой истории я не ожидал!
– Спасибо. – Дед покурил молча еще с минуту, потом продолжил.
– Ну, похоронил я ее. На похороны-т да поминки народу было – тьма. Мы ж там испокон веку жили, всех знали, ну и нас тож. Поиздержался я. Откуда у меня столько грОшей? А тут, значит, девять дней подошли – опять же надо стол накрыть! А там глядишь и к сороковинам готовиться. И решил я, понимаешь ли, сэкономить. Спустился в подпол, там у меня давненько без дела самогонный аппарат стоял. Подумал, чем водку за несусветные деньги покупать – сам нагоню. Я ранее этим делом много грешил, опыт есть. Особо, как Мишка-т Горбачев гайки с водкой позакрутил, ох и гнал я тогда! В день литров десять выдавал. Вот. Ну я брагу заготовил. Аппарат помыл-почистил. Самогонка получилась – шо твой коньяк – пальчики оближешь.
Я заметил, как Наташа поморщилась, но промолчала.
– Вот, значит. Ну, пока гнал, духан-то был! Не спрятать духан бражный никуды-ть. А если те годы помнишь, за самогонку тогда гоняли – не дай Бог. Я, как водится, ночью гнал, чтоб, значит, никого в смущенье не вводить. Особо алкашей наших местных. Вот где нюх! Какие там собаки! Но – то добрые собаки. А нашелся, понимаешь, пес какой из соседей, по сей день не знаю кто это был, а донес! Донес!! – Федор Петрович возвысил голос. Махнул рукой, сплюнул. – Уж не знаю чем и кому я насолил, однако, на следующий день к обеду прибегает ко мне Светка, ну Петра, соседа жонка. Она у них в милиции на машинке стучит. И, значит, говорит: „Ой, дядя Федя, ой, прячься. С обыском к тебе сегодня будут. Серега-участковый понятых собирает! За самогоноварение кто-то на тебя показал!“
– И кто ж та сука, спрашиваю? Кто – предатель и стукач? „Не знаю, – говорит, – дядя Федя. А самогонку твою быстрее прятать надо!“ И опять на работу побёгла.
Дед бросил окурок, аккуратно раздавил его каблуком и продолжил.
– Я – аппарат разобрал – и в коровник его! Там место было тайное. Ну и бутыль с самогонкой туда же. А когда уж обратно в дом шел, вижу бидон молочный стоит, двадцатилитровый. Пустой. И придумалось мне чего! – Федор Петрович в очередной раз озорно покосился на внучку. Та ответила ему улыбкой.
– Налил я бидон водой до краев. И – в угол кухни. И тряпочкой эдак накрыл, любовно. Ну, чтоб, как-будто, не хочу, чтоб заметили его. А перед ним – мешок с картошкой. Спрятал, вобщем, бидон тот. Тут и в дверь стучат. И стук такой. Знаете, наверное, такой! Оно что в тридцатых, что в пятидесятых, что теперь – милиционер, он даже если за солью к тебе пришел одолжиться – его стук не спутать ни за что!
– Ну я спрашиваю, кто там? Серега мне „Открой, дядя Федя, у меня дело к тебе!“ Я – ему, голосом таким грустным и с выражением скорбным: „А че-т за дело у милиции к старому вдовцу“. А он: „Дядь Федя, давай открывай, ордер у меня. Будем смагу у тебя шукать“. Я выражение скорбное на лице сохраняю, дверь отчиняю. Стоит Сережка, важный, надутый такой. А у него из-под локтя Машка, продавщица из ларька, да Шурка, сожитель ее, он с фермы – понятые, значит – выглядывают. И совсем сзади молодой ментик, стажер ихний из города, мнется. Сережка мне в нос ордер тыкает, – Смотри, Федор Петрович, обыскивать твою хату будем, донос на тебя, что законы нарушаешь. Самогоноварением занимаешься!
– Донес-то кто, – спрашиваю? – А не важно, – ухмыляется Сережка. – Главное, что все чин-чином, с числом и подписью. Вот сейчас обыщем, найдем, протокол составим… Продавай корову, дядя Федя, штраф платить будешь! Я от такой уверенности его наглой взвился. – Какую корову?! Как не стыдно тебе, кричу, сопляк в дом к старому человеку у которого горе, вламываться, и еще обыски чинить! Я ж тебя пацаненком знаю! Я ж тебе удочки стругал… Ну и еще чего добавил, конечно, – Федор Петрович деланно потупился, хотя и было видно, что никакого стыда он не испытывает.
– Машка с Шуркой к стенке жмутся, видать, стыдно им. Молодой ментик покраснел весь и на меня не смотрит. А Серега мне про долг начал, что, де, заявлению ход дан и из райцентра звонили, чтоб, значит, искоренить болезненное явление… Расшумелся он, руками размахался. А потом говорит: „Давай, дядя Федя, сам нам аппарат и смагу выдай, да я в райцентре походатайствую, чтоб штраф с тебя небольшой содрали. Скажу, поймали преступника на горячем, он тут же чистосердечно…“ „А я вот щас тебе, щенку, чистосердечно, так тебя разэдак“, кричу. А сам на бидон как-бы невзначай посматриваю.
Тут он взгляд мой поймал. В бидон зенками уткнулся. „А-а-а, кричит, вот и бражка нашлась! А ну, Федор Петрович, гражданин Иванчук – это я, значит, – вытаскивай бидон с этим продуктом преступной твоей деятельности сюда, в центр кухни!“
Я делаю вид, что засмущался. И ему: „Серега, вода это, ей-ей“.
Он погонами подергал и с насмешечкой мне:
– А с каких это пор, дядя Федя, водичку в углу прячут и картошечкой прикрывают?
– А с таких, говорю, что вода особенная! Нельзя ее трогать!
– То-то, что особенная, – смеется, – а ну давай ее сюда, и кружку давай, отведаю я щас твоей особенной водицы!
Я бидон вытащил. Открыл. Кружку ему дал. В глаза ему смотрю. Говорю: – Серега, не пей, грех это!

Он меня уж и не слышал! Дело преступное раскрыл, понимаешь! Кружкой зачерпнул. Тут Шурка понятой к нему подходит и говорит: а как же я свидетельствовать буду, если не знаю, что там в бидоне-то налито. И мне выпить положено!А у самого глазки блестят. Серега на меня посмотрел. Я и Шурке – кружку. Тот ее – до краев из бидона набрал. Посмотрели они друг на друга, только что не чокнулись. И оба – до дна, залпом. Отдышались. Удивились. Сержка на меня недоверчиво таращится.
– И правда, вода, – говорит. – А чего это ты, дядя Федя, воду прятал? И чего особенная она? И самогонка где?
Ну я грусти еще боле на лицо подпустил и смиренно ему так:
– Нету-ть никакого самогона, Сереженька. Нету. А вода… Вода и впрямь особенная. Когда старухи Устю мою покойную обмывали, воду ту собирали. А потом говорят, ты, Федор, воду ту с обмывания усопшей твоей жены 40 дней не выливай, а на сороковины ей огород польешь. Хорошая примета то.
Серега с Шуркой тут глаза как выпучили. За животы похватались, ладонями рты позажимали и – во двор. Долго там блевали. Как с настоящего перепою! Да какой там – хуже!
Наташа, несомненно слышавшая эту историю не в первый, да и не во второй раз, тихо смеялась. Я расхохотлся. А дед, невозмутимо закончил:
– Ну вот, а мне сбежать прижлось. Серега с Шуркой самогонку так и не нашли. Но морду набить за такое… Ни на возраст, ни на вдовство не посмотрят охламоны. Наташка вон, меня того, эвакуировала. Да ничего, к сороковинам вернусь. Помирюсь. К тому времени охолонут они. Вот только кто донес?
Федор Петрович стал снова закуривать. Видимо, этот вопрос волновал его больше всего.